Сборник составлен по материалам газеты «Судьба» – издания Международного союза бывших малолетних узников фашизма (МСБМУ). Союз объединяет жертв нацизма, проживающих в Армении, Беларуси, Казахстане, Латвии, Литве, Молдове, России, Узбекистане, Украине, Эстонии, а также в Болгарии. Устав МСБМУ принят на Международной конференции в г. Днепропетровске и зарегистрирован минюстом Украины в 1992 г. Дополнения и изменения в Устав приняты на конференциях малолетних узников в г. Донецке (1994 г.), в г. Брянске (1999 г.), в г. Киеве (2008 г.).
В центре повествования - судьбы детей и подростков, живых свидетелей Второй мировой войны, история их международного объединения, вот уже более 30 лет сохраняющего память о детских жертвах нацистской человеконенавистнической идеологии.
Автор и составитель книги — Леонид Кириллович Синегрибов, уроженец города Дятьково, профессиональный журналист, редактор, заслуженный работник культуры Республики Бурятия, узник гитлеровского концлагеря «Алитус».
Маленьким мальчиком в начале сентября сорок тре¬тьего года он вместе с бабушкой был увезен из Дятькова в вагоне для перевозки скота. Затем оказался в лагере «Алитус».
Как дальше развивались события, рассказал член Союза журналистов России Вячеслав ТЯБОТИН в своем очерке «СУДЬБА» ЕГО СУДЬБЫ.
«СУДЬБА» ЕГО СУДЬБЫ
Кажется, это Пушкин сказал, что мы ленивы и не любопытны. Не знаю: ко всем ли относятся эти слова, но для меня они звучали приговором. Вспоминая студенческие годы, не перестаю корить себя за то, что о своих однокурсниках, оказывается, знал до обидного мало. В этом, сорок четыре года спустя после окончания Ленинградского университета, каялся на берегу Байкала Лёне Синегрибову, информацию о котором всего лишь годом раньше нашёл в Интернете. В интервью корреспонденту «Российской газеты» он – основатель и бессменный редактор газеты «Судьба», единственного в мире издания жертв нацизма, – рассказывал и о своей собственной судьбе. О тех испытаниях и муках, которые пришлось пережить ему и его родным в годы Великой Отечественной войны.
– Да не вини ты себя, – сказал Леонид в ответ на мои признания. – Все мы одним миром мазаны. Тем более что в студенческие годы про оккупацию и немецкий плен я всё ещё боялся кому- то рассказывать...
– Как? Ты боялся?! – не поверил я, с улыбкой наблюдая за Сашенькой – озорной пятилетней Лёниной внучкой, весело скачущей в прибрежных байкальских волнах. – Ты – наш «пламенный Леонид Синегрибов», как тебя называл замредактора «Ленинградской правды» Алексей Яковлевич Гребенщиков, даже через двадцать лет после войны мог чего-то бояться?
В это трудно было поверить, потому что с первых студенческих дней своей решимостью, бескомпромиссностью и честностью он напоминал мне легендарного матроса Николая Маркина, который по заданию Ленина в годы Гражданской войны создавал знаменитую Красную волжскую флотилию. Этот литературный образ навевала и тёмно-синяя старшинская форма с украшавшим её гюйсом, и добротный суконный бушлат, в котором на первом курсе в холодное время ходил Леонид.
– Что-то не помню, – сказал я, – чтобы ты молчаливо отсиживался на комсомольских собраниях при обсуждении острых житейских вопросов, которые время от времени возникали на курсе и факультете.
– И тем не менее мало кто знал в то время о моём военном и послевоенном детстве. У нас на Брянщине все, кто попал в плен и был угнан на работу в Германию, старались об этом не вспоминать даже многие годы спустя
– Но ведь тебе тогда было чуть больше двух лет!
– А страх от послевоенных разборок, когда справедливость далеко не всегда побеждала, в людях занозой сидел. Во мне тоже. И это при том, что многие наши родственники воевали. Мамин брат, дядя Лаврик, даже Берлин брал и расписался на стенах рейхстага: «Я из Дятькова!» Дядя Петя – офицер-артиллерист. Дядя Вася при форсировании Днепра отличился. Сохранилась фотография: он капитан, ему всего двадцать три года, а вся грудь в орденах! Простым солдатом-пехотинцем воевал дядя Ваня, который после освобождения Украины ещё и бандеровцев из леса выкуривал, дядя Марк, сержант стрелкового полка, в боях дважды раненный...
– Сашенька, выходи на берег, – позвал Лёня любимую внучку. – Хватит уж бегать, вода холодная. – И, возвращаясь к прерванному разговору, добавил, что отец его, Кирилл Яковлевич, тоже воевал. Но не в армии, а в партизанском отряде… Его даже медалью «За боевые заслуги» наградили. Перед приходом немцев он спрятал ценности, хранившиеся в райфинотделе, где был кассиром, а потом все эти средства из оккупированного города вынес в лес и передал партизанам. Так получилось, что деньги до единой копеечки спас, а эвакуировать жену, детей и родителей не успел. Дедушку моего, Николая Григорьевича Покровского, хотя ему уже было под семьдесят, немцы загнали в местный лагерь за колючую проволоку. Кормить не кормили, а у Николая Григорьевича, кроме порожнего чугунка, ничего с собой не было, и он с товарищем варил нечто вроде супа из воды с лебедой. От голодной смерти стариков спасли дятьковские женщины. Под охраной немецких солдат они принесли кое-что из съестного. Мать моя, пришедшая в той толпе, передала отцу пару белья, кулёк соли и графин молока, которое, правда, успело прокиснуть. А когда женщины под конвоем ушли, мужчин погнали дальше. О горькой судьбе беженца на родной земле дедушка оставил записки. Вскоре угнали в Германию мою маму вместе с одиннадцатилетним братом Валентином. Вплоть до Победы, до освобождения они батрачили на скотном дворе у помещика. Мы с бабушкой – старый да малый – остались на произвол судьбы. «Однажды захожу к вам в хату, – рассказывала мне тётя Настя Черникова, землячка с дальней улицы (я её, спустя годы, в Москве разыскал), – а ты стоишь маленький, худющий, в несвежей рубахе до пят и, плача, собираешь с клеёнки нарисованные там ягодки. Берёшь и суёшь в рот. И жевать пытаешься пустоту, которая не может утолить голода. Слёзы, видно, давно уже выплакал все – одно отчаяние на лице. И бабушка твоя, Мария Михайловна, как на погосте стоит, руки безмолвно скрестив на груди. Видеть это – само страдание! И хоть сама с ребятишками жила впроголодь, в следующие разы, когда немцы гоняли нас мимо стадиона на латанье дорог или тюрьму драить, бывало, забегу к вам то с чекушкой козьего молока, то со свёколкой или с картофелиной со своего огорода. Однажды узнала, что угнали вас...»
– Старую бабушку с малолетним внуком? – удивился я.
– Ну да. Это уже в начале сентября сорок третьего года случилось, всего за несколько дней до прихода наших. Когда нас гнали на станцию, уже стрельба орудийная слышалась. А немцы в те дни, словно с бреднем ходили. И почему-то назвали свою операцию «Цыганский барон». Всех подряд в эшелоны грузили и отправляли на запад. И старых и малых. И мы с бабушкой тоже в эти сети попали. В вагоне для перевозки скота вместе с нами оказалась Пелагея Васильевна Глазкова со своими дочерьми-подростками Валей и Клавой. Если бы не эта сильная женщина, из хрустальщиц, мы с бабушкой пропали бы… Привезли нас в город Алитус на берегу Немана, где находился сортировочный лагерь. Тех, кто покрепче и посильнее, отправляли в Deutschland, а больных, старых и негодных продавали в батраки литовским кулакам.
Тот лагерь в Алитусе был местом зловещим. В материалах Нюрнбергского процесса отмечалось, что гитлеровцы уничтожили там 66 тысяч стариков, женщин и детей из оккупированных районов Белоруссии и России и 35 тысяч военнопленных. Нас с бабушкой там разлучили. Меня бросили в вагон с истощёнными и больными детьми, а Марию Михайловну увезли в Австрию на канатную фабрику, где она была гастарбайтером до самой Победы.
– А как же ты уцелел?
– Если б не польская медсестра по имени Ванда, вряд ли бы я выжил, – продолжал рассказывать Леонид. – Она из вагона с больными детьми вынесла меня под халатом и передала в добрые руки пани Малевской. До сих пор помню атмосферу тепла и добра в этой польско-литовской семье, где хранительницей очага была Мария Винцентовна, а хозяином дома — Стасис Фердинандович. Они окрестили меня в католическом соборе, дав свою веру и новое имя – Тадеуш, а ласково – Тадик. Эпизодами помню картины той жизни, когда в дни Пасхи катал по столу празднично украшенные яйца. Или как бегал во время пожара, сожалея о сгоревшем «гарнишунчике» – горшке… И, конечно, незабываемым моментом сорок пятого года оказался приезд родного отца, которого я совершенно не помнил и потому ужасно испугался. Было страшно от одной только мысли, что кто-то хочет забрать к себе и увезти из дома, где мне так тепло, уютно и сытно.
Розыску помогла запись, которую карандашом сделала бабушка в моём свидетельстве о рождении: «Алита – станция». Она его сохранила в неволе и привезла домой в Дятьково из австрийского плена. Кое-какую подсказку дали отцу земляки, которые были с нами в концлагере. Когда минимальные сведения были собраны, а директор хрустального завода Семён Стефанович Качалов, бывший в годы войны комиссаром того самого отряда, в котором воевал отец, выправил документы, необходимые для поездки в Литву на поиски сына, отец отправился в дорогу. А война только-только кончилась, и дорога была трудна и небезопасна, потому что в Прибалтике, держа в страхе людей, действовали «лесные братья», в рядах которых находилось много бывших эсесовцев. «Я ужасался, – вспоминал ту поездку отец, – по широкому Неману плыли трупы...» Отец приехал в Алитус и ходил по детским домам. Малыши хватали его за коленки: «Папка! Папка! Я твой! Возьми меня!» – «Сердце сжималось от боли. И охватывал ужас: а где же мой сын?». Командировка заканчивалась, и милиционер, оформлявший документы на выезд, посоветовал побывать в семье Малевских. Сказал, будто слышал, что у них живёт какой-то русский мальчишка. Сходи, мол, может, твой? Однако назвать точный адрес и тем более сопроводить наотрез отказался. Отец сам нашёл нужный дом и спросил у хозяина, не его ли сын живёт у них. Хозяин – пан Малевский, подозвал меня: «Тадик, иди-ка сюда!» Я зашёл со двора в хату. Мамы дома не было. Смотрю – мужик чужой и угрюмый, небритый сидит в поношенной телогрейке. Мне стало страшно, и я расплакался. Уже позже оба отца и вернувшаяся из Вильно пани Малевская стали решать вопрос, как быть со мной. Отец привёз фотографию родной моей матери. Снимок был сделан в Германии. На обороте надпись чернилами: «Лёник, это я – твоя мама. Может, вспомнишь, ага?» И вторая есть фотография. Когда уезжали мы из Алитуса, мне дала её пани Малевская. На ней она стоит во весь рост, а на оборотной стороне снимка написано карандашом: «Тадик, не забывай! Твоя друга мама».
«Друга мама» обрядила меня во френчик, сшитый из немецкой шинели с немецкими пуговицами. И сфотографировала на память. В этой одежде отец и привёз меня в Дятьково. А там отдали в детский сад, где всё было первостатейное по тем временам: и питание, и игрушки, присланные из Москвы. В первый же день воспитательница стала знакомить меня с детьми:
– А это, ребята, у нас новенький – Лёник Синегрибов.
–Я не Лёник! Я Тадик! Не хочу русских булок! Не хочу Стали… – Елена Тихоновна, воспитательница, с перепуга мне тут же рот ладонью закрыла. А я тогда так был воспитан и не понимал, что этими словами сам себе приговор подписал. В городке, где пленные немцы хрустальный завод восстанавливали, их каждое утро мимо детского сада на работу водили. И всякий раз мальчишки кидали в них палки и комья грязи – такая ненависть, такое ожесточение жило в маленьких тех сердцах, натерпевшихся страха за годы войны. А тут я объявился в сером френчике с немецкими пуговками да со своими речами про русские булки и Сталина… Конечно, все сразу на меня ополчились. Со всех сторон послышалось: «Немец! Немец!»
– Хорошо помню, – заметил я, – что тогда слова «немец» или «фриц» означали для нас «фашист».
– Ох же и били, и колотили меня ребята – нещадно, – прижав к себе внучку Сашеньку, – вспоминал Леонид. – А взрослые за глаза и в глаза говорили: «И зачем только этого мальчика привезли в Россию? Пусть бы себе жил там, где жил». Никто меня не жалел. В детском саду воспитатели, чтобы оградить от ребячьих побоев, даже в туалет провожали. И дома пощады не было. Отец вечно пропадал на заводе, а больная мать после каторжной работы в плену стала нервная, проявляла ко мне излишнюю строгость. Так что в детстве я был таким страдальцем, что не приведи, Господи! Постепенно, конечно, обиды ушли, но страх ещё долго во мне сидел, не проходил.
Война ударила на разрыв и по семейным связям. Бабушку мою, Марию Михайловну, ту самую, с которой угоняли нас на чужбину, отец часто попрекал: «Как ты могла Лёньку потерять?! Как могла!» Это была настоящая драма для всей семьи. А больше всех, конечно, страдала сама Мария Михайловна. Я сильно переживал и жалел бабушку. Ведь она помогла найти меня… Но в целом нашей семье повезло необычно – после Победы все вернулись домой живыми. И городок наш «хрустальный», свободно вздохнув, стал залечивать свои военные раны.
– На родине часто бываешь?
– Любую возможность использую, чтобы приехать. Там местный поэт Володя Таран написал стихи, в которых есть такие слова:
Из памяти часто,
Когда повзрослеешь,
Событья и люди
Уходят, как дым,
Но ты никогда
Позабыть не сумеешь
Наш маленький город
С названьем смешным.
А как позабудешь тот город, который, если иметь в виду масштабы страны, вроде того золотника, что мал, да дорог. Его часто «хрустальной столицей России» зовут. А в годы оккупации наш Дятьково считался своеобразной столицей партизанского края, потому что однажды отряды народных мстителей выбили немцев из райцентра и из близлежащих сёл, где провели весенний сев и оставили этот район только тогда, когда убрали и увезли в лес весь урожай. Об этом даже центральная «Правда» писала. Её спецкорр Сиволобов в своих военных репортажах для конспирации называл наш Дятьково Партизанском. Там работала почта, её самолётами доставляли с «Большой земли», издавалась своя газета, которую из-за отсутствия бумаги порой печатали на бересте. Действовала там и радиосеть, транслируя последние известия из Москвы. Любопытно: электростанции в осаждённом городе не было, и потому заведующий радиоузлом ежедневно в течение двух часов, как рассказывали ветераны, вместо динамомашины крутил педали своего велосипеда.
И аптека работала в городе, и больница, где лечили раненых партизан и местных жителей. А если требовалась сложная операция, как отцу моему, у которого открылась острая язва желудка, то больных самолётами, доставлявшими оружие и боеприпасы защитникам Партизанска, отправляли в госпитали, находившиеся за линией фронта. В Дятькове в те дни (что удивительно!) восстановили несколько небольших предприятий: колбасный цех и станцию по зарядке аккумуляторов для радиоприёмников. Работали три мастерские: часовая, сапожная и портновская. Швеёй там была моя тётушка, Анна Яковлевна Пономарёва, которая находилась в отряде вместе с девятилетней дочкой Шурой. А ещё открылись фотография и парикмахерская. На этом островке Советской власти в тылу врага даже сессии районного Совета народных депутатов проходили, определившие главной задачей в деятельности горисполкома и поселковых Советов оказание повседневной помощи партизанским отрядам, обеспечение их оружием, боеприпасами и продуктами питания. Часто это добывали во время налётов на интендантские склады немцев и на обозы грабителей, так называемых «куроедов», за пределами партизанского края.
– И немцы это терпели?
– Да нет, конечно. Они через две недели после того, как их из города выбили, собрали карателей и взяли партизанский район в кольцо. Положение стало угрожающим. И тогда, как писала об этом «Правда», по призыву райкома партии, райисполкома и руководства партизанского отряда на защиту города и окрестных сёл поднялись все, кто был способен держать в руках оружие. Бой длился весь день. Немцы не выдержали и отступили.
Мои земляки — люди крутые, характерные. Не зря же их духовным обликом интересовались, специально приезжая на хрустальный завод, и великий русский писатель Лев Николаевич Толстой, и поэт Тютчев… Я до сих пор многих взрослых и сверстников своих помню. Взять, к примеру, того же местного поэта Володю Тарана, что жил неподалёку с матерью-инвалидкой, ежедневно ковылявшей на костыле в гороно, где работала, и возвращавшейся домой в одно и то же время. Паренёк рос без отца, но был отличником. По соседству на Садовой в деревянном двухквартирном доме жила красивая девочка Эля Слитикова, в которую я был тайно влюблён. Позже мы учились с ней в техникуме в одной группе, но в своей первой детской любви я так и не признался ей никогда...
– Может, зря? – улыбнулся я. – Ей, наверное, было бы это приятно.
– Да кто знает? А вот в чём убеждён был всегда, так это в том, что мы с ребятами, хотя родители наши на разных ступеньках социальной лестницы находились, никогда этим не хвастались и всегда были дружны. Вместе играли в лапту, в уклёп, отбивали «жёжку», играли в футбол улица на улицу, плавали наперегонки, дружно болели за нашу команду «Хрустальщик», на свой страх и риск лазили в чужие сады и огороды… Я многих и многое помню...
– И школу?
– Конечно. Моей учительницей по русскому языку и литературе была Ираида Павловна, муж которой работал собкором областной газеты «Брянский рабочий». А самой первой учительницей у нас была Лидия Дмитриевна Самойлова – женщина строгая, требовательная. Я часто болел и не ходил в школу. Но стараниями деда моего, Николая Григорьевича Покровского, который когда-то работал учителем, от класса не отставал, всегда был твёрдым ударником. Да и вообще учиться мне нравилось. В старших классах любил математику, физику, химию. Даже на сцене с химическими опытами выступал. Вместе с тем, должен заметить, что в детстве часто проявлял неуверенность в себе и при первых же признаках неудач пасовал, терялся, сомневаясь в своих знаниях и способностях.
Я уже знал, что после окончания семилетки (это было в пятьдесят пятом году) Леонид поступил в индустриальный техникум, и потому спросил: «Почему не в гуманитарный? В педагогический, например? Или такая сильная к технике тяга была?»
– Какая там тяга! Просто в Дятькове, кроме индустриального при хрустальном заводе, никаких других специальных учебных заведений не было. Потому и конкурс всегда огромный. Но я поступил с хорошим баллом на отделение керамики и все четыре года старался учиться так, чтобы получать стипендию. Она хотя и мизерной была – всего-то четырнадцать рублей, но и они являлись заметной прибавкой в семейный бюджет. Честно говоря, мог бы и отличником быть, но ленился, увлекался чтением книг, за что постоянно получал от матери нагоняй. Упрекала: «Сколько можно читать, когда закуток не очищен, травы кроликам не нарвал». Не одобряла она и моей страсти к кроссвордам, которые составлял и относил в городскую газету «Фокинский рабочий». А я радовался, что их печатают, да ещё и гонорар выписывают. Но, конечно, ни о какой работе в редакции тогда ещё и думать не думал.
Лёня рассказывал о себе, а я слушал его и наблюдал, как над Байкалом опускается вечер. Солнце, прячась за облака, окрашивало горизонт такими изумительными красками, что, извинившись, я взялся за фотоаппарат и потом с удовольствием демонстрировал удачные кадры своему однокурснику и его жене Валентине. А когда неспешно по лесной дороге мы шли в сторону санатория, где лечились и отдыхали, спросил Леонида: как получилось, что из керамиков он перешёл в журналисты?
– А неожиданно всё получилось, – улыбнулся он. – Защитив диплом, уже собирался ехать в Смоленск на кирпичный завод, как вдруг меня вызвал директор техникума Андрей Степанович Трусов. К нему накануне обратился редактор городской газеты с просьбой подыскать способного паренька, склонного к журналистской работе. Преподаватель литературы Галина Георгиевна Свойняк – очень интересная и красивая женщина, в преклонном возрасте почему-то ушедшая в монастырь, – порекомендовала меня, отметив, будто мыслю нестандартно и сочинения пишу интересные. Но Дятьково – городок небольшой, где все друг друга знали, и потому директор переговорил с моим отцом, заручившись его согласием. Да и мать, обладавшая талантом красноречия так, что в уличных спорах, бывало, заслушаешься, неожиданно поддержала эту идею. Рассуждала: «Через год парню в армию… Чем ехать куда- то и жить одному, пусть лучше под присмотром моим дома побудет. Поработает в газете, глядишь, что-то вдруг из того и получится. Не зря же, наверное, без конца книжки листал...»
Но даже тогда она вряд ли раскаивалась, что прежде запрещала мне увлекаться чтением, считая это сущим бездельем и говоря, что в Германии с моей ленью я давно бы пропал. Однако тонкий ручеек любви к беллетристике неожиданно привёл меня в редакцию газеты. – Леонид засмеялся и, остановившись, вытряхнул из обуви набившийся туда песок. – Сейчас о начале той работы вспоминаю с улыбкой. Помню: в первый же день завотделом Сергей Сергеевич Маркелов, посылая меня на хрустальный завод, сказал:
– Сделай-ка, Леонид, зарисовку о хорошем трудовом человеке.
– А я рисовать не умею, – в ответ ему говорю. И даже не понял, почему все вокруг засмеялись. Но понемногу что-то стало у меня получаться. В горкоме комсомола заметили мою статью в защиту парней, исключённых из ПТУ, и пригласили на работу инструктором. Было и лестно и интересно попробовать себя в новом деле. Я согласился. Тем более что и редактор не возражал. И должен сказать, что комсомол мне прибавил уверенности, дал навык организаторской работы. Это очень мне помогло, когда служил на флоте. Сначала гидроакустиком на Северном, а потом на Черноморском, на новом гвардейском сторожевике «Сообразительный». Там, на корабле, стал выпускать радиогазету, почувствовав настоящее влечение к журналистике. Решил, что обязательно поеду в Ленинград, который давно полюбил. Стал готовиться к экзаменам. Много читал, на корабле была богатая библиотека. Немецким языком занимался. Сам командир корабля Виктор Васильевич Синегубов, известный в мире филателист, в этом мне помогал. Я уже был главстаршиной и комсоргом экипажа. Тогда же стал заметки во флотскую газету «Флаг Родины» посылать. Их печатали. Помню: замполит с первой публикацией о нашем экипаже такой радостный и восторженный в матросский наш кубрик прибежал, размахивая газетой. Вот так пошло и пошло. Тем более что было о чём писать. Мы приняли наш корабль, построенный николаевскими судостроителями, прошли ходовые испытания и вскоре в составе советских военных кораблей отправились в Средиземное море, где в то время хозяйничал 6-й американский флот. С дружеским визитом заходили в Югославию, в Сплит и в тот самый Дубровник, который много лет спустя американцы, как варвары, стёрли с лица земли… А ведь каким красивым был тот средневековый город – просто чудо!
В общем, когда в университет поступал, у меня уже было много впечатлений о жизни.
В приёмной комиссии старейший ленинградский журналист, преподававший на факультете, Пётр Яковлевич Хавин, посмотрев мои работы, одобрил их. Но, к сожалению, моя радиогазета нигде не фигурировала. А ведь именно она тропочку в журналистику мне пробила. Знаешь, когда в Ленинград из Севастополя ехал, решил: умру, но поступлю! В случае чего даже к ректору, академику Александрову, пойду и скажу: «Вы почему меня не приняли? Как это так?! Вы что наделали!» – вот такая решимость была.
Отец обрадовался, что сын стал студентом, и очень ревностно следил за моими успехами, когда я приезжал на практику в районную газету «Фокинский рабочий». Да и сам он, выйдя на пенсию, взялся вести экономический отдел внештатно. Аналитические статьи и обзоры писал. Мной гордился, отмечая успехи. Жаль, что не дожил до моего распределения в республиканскую газету «Правда Бурятии». Надо сказать, что за годы работы в Улан-Удэ у меня не только взлёты, но и бури случались. А сладкой лишь Валентина осталась. – И он кивнул в сторону жены, идущей поодаль с приплясывающей внучкой, и пояснил: «Она на кондитерской фабрике начальником цеха работала. А вообще по жизни мне много чего пришлось пережить в борьбе с бюрократами и с теми коллегами, которые журналистику считали чем-то вроде огромной болванки, с которой лишь гонорарную стружку можно снимать. Причём чем больше, тем лучше.
Но об этом в своей книге я когда-нибудь обязательно напишу».
И написал. Хотя эта книга, что сейчас перед вами, конечно, не о том, что сделал заслуженный работник культуры Бурятии Леонид Синегрибов за пятьдесят лет работы в отечественной журналистике. Здесь лишь пунктиром рассказано о том удивительном времени, когда, став создателем и главным редактором, он уже в течение четверти века издаёт единственную в мире газету жертв нацизма. И что само по себе удивительно, выходящую не в Москве, не в Санкт-Петербурге, а в Сибири, в столице Бурятии, откуда она разлетается не только по России, Украине, Прибалтике и Белоруссии, но и по многим странам мира, где её с нетерпением ждут многочисленные читатели. И особенно те, кого Вторая мировая война ещё в детстве коснулась своим чёрным крылом. Ждут, потому что «Судьба» не только напоминает миру о злодеяниях фашистов на примере судеб конкретных людей, но призывает к бдительности против сил зла, стремящихся к реваншу.
Поэтесса Галина Вигдорова, наша коллега и однокурсница по Ленинградскому университету, редактору газеты «Судьба» посвятила стихотворение:
Поразив своей судьбою необычной
Тех, кто рядом был – знакомых и друзей,
Ты не сделал эту память личной,
Ты открыл «Судьбу» для всех людей.
Чтоб смогли со всеми поделиться
Памятью и подвигом войны
На газетных свёрстанных страницах
Лет далёких дочери, сыны...
Чтобы память снова воскресила
Поколеньям долгих мирных лет
То, что нашей страшной явью было,
То, за что война несёт ответ.
Чтобы внуки помнили и знали
Заповеди дедов и отцов
И страну родную защищали
От любых непрошеных врагов.
Ты всю жизнь со всех страниц газетных
Призываешь к миру на земле...
Пусть наградою за подвиг многолетний
Будет мир в твоей душе, в твоей семье!
Но сердце настоящего публициста не знает покоя. Ведь в жизни ещё так много людей, взывающих к справедливости. Вот почему редактор газеты, председатель Общероссийской общественной организации «Российский союз бывших несовершеннолетних узников фашистских концентрационных лагерей» (РСБНУ) Леонид Синегрибов в постоянном движении. В редкий час даже на отдыхе телефон его не умолкает. Звонят руководители общественных организаций из Брянска, Саратова, Киева, Минска, Владивостока… Из Российского союза ветеранов войны и военной службы, из представительства в Москве германского федерального фонда «Память. Ответственность. Будущее», из международного союза бывших малолетних узников фашизма… Кому-то срочно нужна защита, кто-то просит дать консультацию по организации предстоящей конференции «Диалог о толерантности», кто-то жалуется на Почту России, задерживающую доставку газеты «Судьба»… Дел у Кирилловича столько, что я всякий раз хватаюсь за голову, удивляясь энергии, с которой он отдаётся работе. Но сам Леонид мне не раз говорил, что мать его была права: ленив! И каждый день мечтает взять книжку и лечь на диван. Возможно, когда-то он так бы и сделал, но очередные звонки и письма, что приходят к нему отовсюду, опять заставляют садиться за компьютер – писать, отвечать, поздравлять, вразумлять, уточнять. Или согласовывать Всероссийские акции с требованием ко власть имущим принимать и выполнять законы, что защитили бы тех, кто, будучи малолетним узником, не мог защитить себя от произвола нацистов.
Наша беседа подходила к концу. «А что же с Малевскими?» – спросил у Леонида.
– После войны отец вёл с Литвой переписку. Обменялись двумя-тремя письмами, и вдруг всё оборвалось, Малевские не отвечали. Подумалось, что их интернировали в Польшу. Но отец, когда провожал меня в армию, наказал: «Ты должен найти этих людей». Отслужив четыре года во флоте и поступив в университет, я начал розыск своих спасителей. Мне повезло: я нашёл их в том же Алитусе. Они обрадовались, не знали, куда меня посадить. О войне, о медсестре Ванде и добрых литовцах, с риском для жизни спасших мальчика из России от верной смерти, рассказал в газете «Советская Литва». После этой публикации и моих хлопот правительство республики сочло возможным не имеющим жилья Малевским выделить кооперативную квартиру в Вильнюсе. К сожалению, Стасис Фердинандович вскоре умер. Пока жива была Мария Винцентовна, мы переписывались. Я часто бывал у неё в гостях. А однажды приехал в Вильнюс с дочерью Ниной и сыном Вадимом...
Вот такая история необычной судьбы моего университетского товарища.
Вячеслав ТЯБОТИН, член Союза журналистов России
Как приобрести книгу
Заявку на доставку книги почтой и денежный перевод направлять по адресу:
670047, г. Улан-Удэ, ул. Барнаульская, 60, БФ «Газета «Судьба».
Стоимость одного экземпляра книги — 395.50 рублей; стоимость почтового полиэтиленового пакета с клапаном формата А-4 — 30.00 рублей; стоимость пересылки заказной бандероли весом 1.176 кг. наземным транспортом по России — 201.00 рубль; ИТОГО: 626.50 рублей.
Банковские реквизиты для перечисления средств с пометкой «На книгу»:
Благотворительный фонд «Газета «Судьба»
ИНН 0323095698, КПП 032301001 Р/с 40703810709160104506 в Бурятском ОСБ № 8601, к/с 30101810400000000604
БИК 048142604
За дополнительной информацией по вопросам доставки книги «Простите нас…» в национальные объединения МСБМУ обращаться непосредственно к главному редактору газеты «Судьба», автору и составителю,
Леониду Кирилловичу Синегрибову – 670047, г. Улан-Удэ, ул. Барнаульская, 60, тел. 8-9025-64-47-90; 8 3012 48 46 10 (звонить с 14.00 до 17.00 по московскому времени); Е-mail: sudba2009@yandex.ru.
Комментарии ()